Юрий Лорес "Пока горит огонь"

Тексты

Текст

Ноты

Аудио

В НОЧНОМ ЛЕСУ ЗВУЧИТ ОРГАН

В ночном лесу звучит орган,
прислушайтесь: звучит орган.
Что это? Сон или обман?
Прислушайтесь: звучит орган.
Скажите, кто посмел коснуться клавиш
так, чтобы лес под пальцами дрожал?
Кто в этих листьях ноты прочитал
и все кривое музыкой исправил?
Как часто не хватает нам
услышать, что звучит орган,
все суета, самообман.
Мы есть, поскольку есть орган.
Звучит от колыбели и до гроба
все то, что в жизни смог или не смог.
И даже если музыка от Бога,
она еще всесильнее, чем Бог.
В ночном лесу звучит орган,
прислушайтесь: звучит орган.
Что это? Сон или обман?
Прислушайтесь: звучит орган.
Прислушайтесь, пока еще есть время
и этот лес не начали рубить,
пока еще мы, кажется, умеем
надеяться и верить, и любить.

БИБЛЕЙСКИЙ КРУГ

Сотворение Человека

Бог сотворил Адама или Дух,
непостижимый Дух, Себе подобный?
И робко, словно в зеркало впервые
наедине с собой, Он заглянул
и вздрогнул, в нем увидев отраженье,
и оттолкнул его... И зеркало разбилось
на множество осколков - в каждом
мгновенно отразился Бог.
Но отраженья стали искривляться,
тем самым искажая суть
Создателя Вселенной. И, оскорбленный,
отвернулся Бог и прочь пошел.
Тогда в осколках отразился Мир,
что создан был Всевышним. Но части,
отраженные в частицах, суть Мира
искажали так, что невозможно
было их соединить.
А Дух, что создан был Всевышним,
ни жив, ни мертв, раздробленный на части,
то молится, то проклинает Бога,
то бьет осколки об осколки,
и странный звон их превращается в слова,
не создающие другого мира,
но смыслом наполняющие Вечность.

День шестой

Шел день шестой. В последнем звуке гаммы
из глины, воздуха, воды, огня
по прихоти своей Господь творил Адама -
а в нем тогда уже лепил меня.
Все то, что в праотце кипело и болело
извечной болью, грешной и земной,
печально долгим звуком гаммы пело -
уже тогда все это было мной.
Шел день шестой, но длани простирая
в грядущее, навеки прокляня,
Господь Адама изгонял из Рая -
а вместе с ним он выгнал и меня.
Рай обернулся кровью, потом, хлебом,
поверил я, что мне не нужен Храм.
Но до сих пор ладони тянет к небу
во мне живущий праотец Адам.
И в день шестой, склонившись над строкою,
который век я жду седьмого дня.
Душа болеет жаждою покоя:
воды и глины, воздуха, огня.

Племя

В.Туриянскому

Ох ты, друг-товарищ мой,
повезло ли нам с тобой?
В наших жилах не водица -
значит, крови мы одной.
Вот уже шесть тысяч лет
с этой кровью сладу нет.
Нет бы ей угомониться,
да не может - в чем секрет?
И уже две тыщи лет
на земле нам места нет,
ни прижиться, ни ужиться -
чем мы хуже, в чем секрет?
Нас куда трудней понять,
чем судить и обвинять.
В наших жилах не водица,
ну а кровь нельзя менять.
Можно жечь ее и пить,
можно нас живьем зарыть...
Как еще в такое время
умудряемся мы жить?
Ох ты, друг-товарищ мой...
Кровь одна у нас с тобой.
Не поймет чужое племя,
как довольны мы судьбой.

Иов

Терпи, Иов! Иов, терпи...
Все пусто, сиро и убого.
Но смерть свою не торопи.
Терпи, Иов! Ты выбрал Бога!
Терпи, Иов, Иов, терпи.
И, причитая еле слышно,
в пустыне к Богу не вопи,
не нарушай покоя ближних.
Терпи, Иов, Иов, терпи!
На небо не ропщи в обиде,
слезами горе не топи -
ты слеп, Иов! Никто не видит.
Давно уж ни души окрест,
нет ни молитв, ни песнопенья.
А Бог еще взойдет на крест,
чтобы постичь твое терпенье.

Торжище

На торжище вчерашнее
явился не ко времени...
А им бы только спрашивать:
"Какого роду-племени?
Какого роду-племени,
Какого чину-звания?
Явился не ко времени,
а надобно заранее.
А надобно заранее,
дела твои негодные,
напрасные старания -
все куплено да продано.
Все куплено да продано,
все сыты, все с обновочкой.
И даже мама родная
пошла за поллитровочку.
И даже мама родная,
а с ней платочек клетчатый...
Все куплено да продано -
здесь больше делать нечего.
Здесь больше делать нечего
и нищему убогому,
и племя твое мечено -
ступай своей дорогою".

И снова не ко времени
на торжище вчерашнее...
Спроси, какого племени,
а что продам - не спрашивай.

Апостолы

От вознесения Христа
промчались дни, недели, годы...
Река все так же катит воды
и в них купается звезда.
А по долинам и холмам
бредут апостолы-пророки.
У каждого своя дорога
и возведенный в сердце Храм.
Лишь на святое Рождество
сошлись апостолы однажды,
чтобы другим поведал каждый,
как чтит он Бога своего.
Кувшин прокисшего вина,
свеча и блюдо с черствым хлебом.
Они возводят очи к небу,
где всем им истина видна.
И пьют вино, и хлеб жуют,
и славят Господа по кругу...
Они не слушают друг друга,
поскольку только Бога чтут.
И каждый лишь затем пришел,
чтоб с затаенным ждать испугом
сошествия Святого Духа...
Но Дух Святой не снизошел.

Молитва

Поверить ли, что Бог подаст
и манна будет падать?
Я не прошу у Господа -
мне ничего не надо.
Пускай он проклянет меня -
нет дела до Всевышнего.
Пока я не люблю себя,
за что любить мне ближнего?
Ведь я же не просил Его
мне эту жизнь навязывать,
а потому Всесильному
ничем я не обязан.
Другие пусть спасаются,
клянут себя и нянчат, -
я не умею каяться
и не желаю клянчить.
Я не хулю и не хвалю
железных Божьих правил.
Я просто очень не люблю
тех, кто другими правит,
решают у того отнять,
а этому подбросить.
И никогда мне не понять
тех, кто у сильных просит.
Молитесь же, и Бог подаст
и манна будет падать...
Не для меня, от Господа
мне ничего не надо.

Монета

Останется всего одна монета
в кармане, зацелованном дождем,
которой, как медалью, награжден,
монета цвета спелого ранета,
последняя, наверное, грешна,
хранимая на черный день, скупая...
А этот день сегодня наступает
и, кажется, монета не нужна.
Оставь ее себе, как подаянье,
как должную оплату ремесла,
как вечное проклятие числа,
оставь ее себе, как оправданье.
Не все ль равно: проси или плати?
Припомни сточки Ветхого Завета,
оставь себе последнюю монету,
последнюю, одну из тридцати...

Колыбельная

Спи, мой ангел. Вечер поздний.
Поскорее засыпай.
В небо, в воду кто-то звезды
начал плавно высыпать,
словно в две бездонных чаши,
опрокинутых друг в друга.
Плыть и плыть в ковчеге нашем -
мы повсюду в центре круга.
Можно вдаль глядеть до боли,
в глубине колодца тьма.
Беспредельность - это воля
или все-таки тюрьма?
Крепко наш ковчег сколочен,
не потонет никогда.
Не заглядывай в колодец -
всюду небо и вода.
Плыть и плыть нам, составляя
душу с небом, воду с плотью.
Спи, мой ангел! Умоляю,
не заглядывай в колодец.
В свой черед бросая семя,
не ищи у бездны дна:
там, отсчитывая время,
в воду капает вода.

Душа и тело

Вниз тянет тело, вверх - душа.
Тела с годами все недужней,
зато возвышеннее души:
Размах души и тела шаг.
Лишь для того, чтоб их скрепить,
мы половину жизни тратим -
вторую половину платим,
чтоб их опять разъединить.

Шуламифь

- А живу я, огромную цену за жизнь заломив,
и всегда не доволен собою.
Потому я оставлю тебя, Шуламифь,
чтоб почувствовать власть над судьбою.
Я как будто бы царь в этой древней стране,
слишком щедро я Богом одарен:
полземли повелителя ищет во мне,
чтобы вдоволь настроил пекарен.
Погляди, как для Храма везут доломит
и в бессмертный народ превращается племя...
Потому я оставлю тебя, Шуламифь,
что с тобой я не слышу как движется время.
Да, конечно, я знаю, что будет полынь
пробиваться сквозь стены, которые рухнут.
Зов горячего ветра синайских пустынь
будут переводить как томление духа.
Но не всякая жизнь сквозь шуршанье олив
в изначальное Слово вплетается слогом.
Потому я оставлю тебя, Шуламифь,
чтобы вынести все, что даровано Богом.
И страна превращается в пепел и хлам,
если сеятель думает только о хлебе.
Но десницей моей воздвигаемый Храм
троекратно сожжен отражается в небе.
И безвестный пророк - сочинитель молитв
все от ветра берет и бросает на ветер.
Потому я оставлю тебя, Шуламифь,
что увидел в любви воплощение смерти...

Из "Песни песней"

А если эти волосы распустить,
она в них скроется вся,
словно в высокой-высокой траве
или в тени шелестящих кущ.
Ее движение или ветра порыв
белую кожу на миг обнажит,
словно сквозь тучи солнечный луч
рассыплется бликами по воде.
Но если безветрие или покой,
то даже пятки не увидать
под покрывалом ее волос -
не то, что бедра, живот, сосок.
Но, как сквозь тонкий китайский шелк
или сквозь тени олив и агав,
будет тело ее проступать,
если угадывать контур его.
И я подойду, и как будто траву
плавным движеньем ладоней вовне,
чтоб не спугнуть осторожных птиц,
бесшумно раздвину пряди ее
и сразу зажмурюсь. Столь яркий свет
бросит смеющееся лицо.
Пусть я зажмурюсь. Давным-давно
я ее вижу, закрыв глаза.
И прежде, чем прикоснуться к ней,
я буду долго ее вдыхать:
сначала запах лаванд и хвой
и запах масел земли Судан,
потом сквозь мирро, орех, сандал
из глубины до меня дойдет
необъяснимый дух плоти ее
и только после - запах души.
К ней прикоснуться - будто упасть
на разогретый прибрежный песок
иль окунуться в морскую волну
пряную, теплую, как молоко,
или взлететь и сквозь Млечный путь
долго плутать раскаленной звездой,
чувствуя, как пульсирует кровь,
сердце спалив, превратиться в огонь.
И каждым атомом пульсу в такт,
словно травинка, что ветру в такт,
или песчинка - прибою в такт,
или луч света - Вселенной в такт...
У мироздания на весах,
как на качелях: добро - грех.
Звери, стоящие на часах,
завороженные смотрят вверх.
Столицы империй, дворцы - в пыль.
Великих лики. Коснись - прах.
Явь сновидений, приснись, быль,
всесильный разум, очнись, крах!
Священным зверем тогда мог,
поскольку вечность равно миг.
На всю природу един Бог:
двумя устами один крик.

Мария

Как же в сети свои вы меня заманили?
Я четвертую ночь пью во славу Марии.
Пряный запах плывет бузины и сандала,
и танцует и пьет - веселится Магдала.
Все калитки и двери за мной затворили.
Пью во славу, четвертую ночь без Марии.
Все случилось точь в точь, как она нагадала,
и смеется всю ночь надо мною Магдала.
Мне давно наплевать, что о ней говорили,
все равно буду пить я во славу Марии.
Пусть пророчат нам бездну и проклятьям предали,
слишком много известно о Марии в Магдале.
Хоть на пятую ночь возвращайся, Мария,
мы б тогда перед Богом грехи замолили
и пустились бы в пляс сквозь смешки и скандалы:
Иегова за нас, наплевать на Магдалу.
Только к смерти меня ныне приговорили:
перед градом камней пью во славу Марии.
И хитон распахну я и сброшу сандалии,
лишь бы не промахнулся обыватель Магдалы.
Если б руки твои мое тело зарыли...
Но сейчас обо мне ты не помнишь, Мария.
Он тщедушен и плох, и невзрачен, пожалуй,
но прославит твой Бог и тебя и... Магдалу.

Реквием

Сегодня день такой... Один на целый век...
Ведь в жизни только раз случается такое...
Сегодня умер Бог и выпал первый снег -
и это не сулит ни воли, ни покоя.
Я подношу ко рту снег, тающий в горсти...
Сегодня умер Бог, хоть это невозможно...
И, стало быть, грехов никто нам не простит
и, стало быть, в беде никто нам не поможет.
Отныне без надежд в грядущее гляжу,
отныне больше нет ни ада и ни рая.
Я пьяненький оркестр сегодня приглашу -
пускай себе гремит, пускай себе играет!
О, Боже, это все творится наяву:
нетронутый бокал и музыка истошна...
Сегодня умер Бог, а я еще живу,
гляжу на этот мир, бесстрастный и безбожный.
Запутавшись вконец в добре его и зле,
отчаянно ломлюсь в распахнутые двери...
Сегодня умер Бог, и больше на земле
мне некого любить и не в кого поверить.
И только первый снег летит в порочный круг...
А Бог ушел туда, куда уходят Боги...
Лишь выпала строка, как яблоко из рук,
и покатилась прочь - прохожему под ноги...

Исход

Тридцать дней пути выпало душе.
В Книгу Бытия внесены слова:
из земли Харран до горы Вефиль
между двух камней мертвая трава.
То ли ветер, то ли эхо,
что пустыня, что дорога:
трудно встретить человека -
можно встретить Бога.
Сорок лет пути выпало душе,
а не хватит сил - не поможет Бог.
В землю Ханаан из земли Гошем
бывшему рабу нет других дорог.
От могилы до могилы
все песок сухой и серый...
Разве не хватает силы -
не хватает веры.
Выпал путь душе в две тысячи лет.
Сколько есть земли у Тебя, Господь?
Столько раз душа износила плоть...
Из какой страны новая щепоть?
Где начнется путь обратный,
самый долгий, самый длинный,
чтоб в земле обетованной
стать Господней глиной?

1979-1990

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВО ДВОР

* * *

Окно, выходящее в сад,
окно, приходящее в комнату,
я помню, ты помнишь, вы помните?
Крутните колеса назад -
в ту осень, в то лето, в то детство,
где мы догоняли деревья
и было в почете деленье:
все поровну, все честь по чести -
и хлеба, и розовых яблок,
омытых дождем в сентябре,
когда доплывал до морей
по лужам бумажный кораблик.
Бежали босые матросы,
пока он не скроется с глаз.
Опять он уходит без нас
искать свой таинственный остров.
Но скоро и мы поплывем -
вот станем немного взрослее -
за нашей надеждой последней -
бумажным своим кораблем.
Крутните колеса назад,
верните немое кино,
ведь было же это окно,
окно, выходящее в сад.

Колыбельная

Засыпай, мое сердечко, засыпай.
И сверчок поет за печкой: баю-бай.
Далеко ль еще до лета? Далеко.
Замело наш домик снегом по окно.
Подрастешь, в снегу тропинку разгребешь,
в глубину аж до травинки, и пойдешь.
И пойдешь себе по свету далеко.
Замело наш домик снегом по окно.
Прилетят на утро птицы-снегири
и положат на ресницы две зари,
утренней зари свеченье, дым лесной
и уют зари вечерней и покой.
Засыпай, мое сердечко, засыпай.
Скрипнет месяц на крылечке: баю-бай.
На дворе танцуют ветры и темно,
замело наш домик снегом по окно.
Вырастешь и выйдешь бодро в дальний путь,
будешь гордым, будешь твердым - добрым будь.
Далеко ль еще до лета? Далеко.
Замело наш домик снегом по окно.
Превратятся звезды в льдинки поутру,
снегири их по тропинке соберут
и положат на крылечко для тебя.
Снегири сейчас, конечно, тоже спят.
Засыпай, мое сердечко, засыпай.
Спи! Сверчок поет за печкой: баю-бай.
Подрастешь, поймешь, наверно, отчего
замело наш домик снегом по окно.

Окраина

А за этой окраиной поле,
поле, но сначала погост,
а за полем, наверное, воля -
побывать там не довелось.
И гудит над окраиной ветер,
и клубятся дымы.
Здесь гуляют печальные дети -
это мы, это мы.
И дома не снимают здесь ставен,
и никто не встает в полный рост,
как хотелось бежать нам с окраины -
не пускает погост.
По погосту черта городская
и колючки - кресты,
и не сделать нам с этой окраины
ни единой версты,
занимать чердаки и подвалы,
затворять на засов.
Дайте новое имя кварталу,
назовите квартирою кров
и ломайте ненужные церкви,
верьте, верьте, глотая дымы,
в то, что станет окраина центром,
а окраиной будем не мы.

Мальчик рисует

Промозглый вечер, а в вагоне, как в котле,
и запотели окна, занавесив тьму.
И мальчик маленький рисует на стекле,
и до случайных взглядов дела нет ему.
А по стеклу, как будто по небу, летят
деревья, домики и чьи-то имена.
И взгляды взрослых недоверчиво следят,
быть может, вспомнились иные времена:
теплушек тесных ненадежное тепло,
ламп керосиновых колеблющийся свет.
Но, ах, какое запотевшее стекло,
каких давным-давно уже в помине нет!
Или подумалось, что такова судьба,
и, к сожалению, тебе оставим мы
и жизнь, которая на радости скупа,
и, как нам кажется, не столь уютный мир.
Но до чего красиво все, что ты теперь
сосредоточенно выводишь на стекле.
Рисуй, пожалуйста, и непременно верь:
как нарисуешь, так и будет на земле.

Возвращение во двор

Не осталось любви и не стало удач,
вырубают сады у разрушенных дач.
Обжитые места покидать до поры,
от зари до темна топоры, топоры.
И уже никогда здесь не будет других:
ни твоих дорогих, ни моих дорогих.
Лишь клубятся дымы, видно, в жертву богам,
и служители культа стоят по бокам.
Не осталось любви, и не стало удач,
только свалка и гарь от разрушенных дач.
На дороге помятый валяется бак
и скитаются стаи бездомных собак.
И уже не найти тот разрушенный дом:
разоренье кругом, запустенье кругом,
запустение мест до горячки родных -
уходи не смотри, подними воротник!
Пропитал нас насквозь запах этих дымов
от сгоревших садов и развалин домов.
Сколько было любви - не хватило удачи.
Мы в бараках росли, нам казалось - на дачах.
Обжитые места покидать до поры,
от зари до темна топоры, топоры,
запустение мест до горячки родных.
Уходи, не смотри, подними воротник.

Кони и птицы

А А А

Поскорее меня, матушка, прячь.
Видишь, небо непогодой кипит,
и за окнами то хохот, то плач,
а всего страшнее - топот копыт.
А всего страшнее - топот копыт,
он все ближе, он почти за стеной,
он подковами дорогу дробит
и чужие люди едут за мной.
И чужие люди едут за мной,
и по имени пытаются звать.
Увезут меня дорогой ночной -
мне до времени их лиц не узнать.
Мне до времени их лиц не видать,
что стеклом оконным искажены.
Сядет дева перед свечкой гадать,
станет тени отрывать от стены.
Станет тени отрывать от стены,
крикнет по ветру напуганный грач.
А шаги уже за дверью слышны,
то ли дева, то ли матушка, спрячь.
То ли дева, то ли матушка, спрячь.
Это вовсе не со мной, не теперь!
Приближаются и хохот, и плач,
и скрипит, но открывается дверь.

И откроется дверь, и проникнет с полоскою света
то ли шепот и плач, то ли самый обычный сквозняк,
крикну "Кто там?" в проем, а потом, в ожиданье ответа
буду долго стоять, на дверной опираясь косяк.
Буду долго стоять, вспоминая внезапное слово,
непривычно звучанье его, а значенье темно.
То ль грядущего знак, то ли тихое эхо былого,
что минуло давно и тревожить меня не должно.
И не скоро пойму: это вовсе не слово, а птица
никогда не узнаю, что в доме ее привлекло,
я открою окно, чтобы ей не позволить разбиться, -
птица может не знать, что меж нами и небом - стекло.
И она улетит, и какое-то слово проплачет,
захочу повторить, но выходит не так, не о том.
Прижимаясь к стеклу, я гадаю, что все это значит:
незнакомое слово и птица, влетевшая в дом.

Не пойму никак, чего мы ждем:
и глухая ночь или снег с дождем,
и куда не глянь, мы не взаперти -
значит, самый раз время, чтоб уйти.
Не буди народ, пусть спокойно спит.
И пускай бокал будет не допит.
Ох, и славно мы погуляли здесь!
Не пристало нам ждать благую весть.
Погляди в окно: какая ночь!
Не найти следов, если выйти прочь,
неба не видать, но в конце концов,
что за благодать - мокрый снег в лицо.
Ни в одном окне не горит огонь,
где-то за углом ждет нас черный конь.
Лишь вскочи в седло - весело всхрапнет
и одним прыжком землю оттолкнет.
А пришпорь его - покажет злость,
непогоды мрак пронизав насквозь.
Там за веком век, за верстой верста,
над потоком туч все горит звезда.
Вот и довелось побывать в гостях.
Не простились мы - ну и что, пустяк.
Полон дом людей, шапок и пальто,
то, что мы ушли, не поймет никто.

НА КОЛЬЦАХ МОСКВЫ

* * *

Скажи, откуда эта ночь,
что петь не хочется о свете,
что ей внимает даже ветер,
на лапы голову сложив,
как старый сфинкс у врат музея?
Скажи, откуда эта ночь?
Земля не спит в тени небесной,
как перед свадьбою невеста
настороженная лежит,
о чем-то прожитом жалея.
Скажи, откуда эта ночь?
Глядит холодными зрачками.
И город встал, оделся в камень,
и там, где прежде тлела жизнь,
стоят дома, как мавзолеи.

Речной трамвай

Как речной трамвай
по Москве-реке
из конца в конец тянется,
можно полюбить,
можно разлюбить,
можно жизнь прожить
до конца.
А весной трава
да рука в руке -
ничегошеньки не останется.
А привык любить
да привык спешить, -
не привыкну жить -
каяться.
Как отдали трап,
так по всей реке
в берега гляжу пристально.
И за много дней
все видней, видней,
что здесь нет моей
пристани.
Погадай давай
по моей руке,
что любая боль лечится,
если песни петь
да под песни пить,
если долго плыть
до конечной.
И речной трамвай
по Москве-реке,
из конца в конец все асфальт.
Можешь - полюби,
хочешь - разлюби,
только жизнь живи,
чтоб не жаль.

* * *

М.Безверхнему

Что наша жизнь? - одни ошибки,
слова и звуки - просто плач.
Так убери подальше скрипку,
мой зачарованный скрипач.
Нам переулками глухими
бежать, бежать куда-нибудь.
О, как же хочется стихи мне
обратно в душу запихнуть.
И водкой пахнет околоток,
а мы все о добре и зле.
Хоть созданы мы для полета,
но так привязаны к земле,
что, о несбыточном мечтая,
устали души бередить.
Что делать - крылья нам мешают
по этим улицам бродить.
И снова к женщине: бери нас
до помутнения в очах.
Сгодятся крылья для перины,
а душу превратишь в очаг.
Гнездо свивая на болоте,
свободы ждать и тишины?
Но ни материи, ни плоти
стихи и скрипка не нужны.
Как ни страшна душа чужая,
страшней невольно согрешить,
своими крыльями мешая
и близким и далеким жить.
А на стене тень переплета,
и каждый день непоправим,
и созданы мы для полета,
да только падать норовим.

* * *

Не просто отыскать знакомое лицо
из сотен тысяч лиц с глубокими глазами.
Все улицы Москвы выходят на Кольцо,
все жители Москвы на кольцах исчезают.
Лишь ветер над рекой,
ветер над рекой
ночь колышет.
Лишь на берег другой
помаши рукой -
не услышат.
На всем лежит печать забытого родства:
подобны деревам и города, и струны,
спиральные круги галактики Москва,
которая сама земная тень Сатурна.
Лишь ветер над рекой,
ветер над рекой
ночь колышет.
Лишь на берег другой
помаши рукой -
не услышат.
Ну кто же объяснит: мы пыль или пыльца?
В нас и вчерашний прах, и завтрашнее племя.
Но спрятаны черты знакомого лица,
так повелел Сатурн - прожорливое время.
Лишь ветер над рекой,
ветер над рекой
ночь колышет.
Лишь на берег другой
помаши рукой -
не услышат.

* * *

(из поэмы "Диалоги с дьяволом")

Мой город, в котором впервые увидел я свет,
где все потеряю, пожалуй.
Живу и не знаю, люблю я тебя или нет.
Наверно, люблю, если не уезжаю.
Каков этот город, и жизнь такова:
чужие дома, пустыри, перекрестки.
Но рад, что любовь на пустые слова
растрачивать мне не придется.
Мой город, в котором все было со мной в первый раз
и, видимо, будет в последний.
Каким бы ни стал ты, каким бы ты ни был сейчас,
хвалить и бранить я тебя не посмею.
Я выйду из дома в пургу тополей,
чтоб древнею пылью твоей пропылиться,
как жаль, что с годами мне все тяжелей
в кварталах твоих заблудиться.
Мой город, в котором когда-то не будет меня,
не будет, как не было прежде.
Но все-таки рад, что таким тебя знал только я,
а ты не останешься тем же.
Когда на твоих перекрестках часы
смеются в глаза запоздалым прохожим,
я вдруг понимаю, что все же твой сын -
с годами с тобой мы все больше похожи.
Мой город, в котором смешались тоска и гульба,
бог, правящий мной, я тебя не исправлю.
Но счастлив я тем, что оставлю тебя
другим, а не просто оставлю.

ИМЯ НА СТЕКЛЕ

* * *

Я узнаю табачный запах комнаты,
пропитана дымами древесина.
И с Вами мы давным-давно знакомы -
мы в прошлом веке грелись у камина,
который ныне безнадежно умер.
И только голова полна раздумий:
как у звезды, которая остыла,
мы вспоминаем, что же с нами было.
Пылинки, в хаотическом движении
мы мчались в беспредельности вселенной,
и, нас разрядом пронизав мгновенным,
вдруг зародилась сила притяженья.
Мы вспыхнули и, став звездой двойною,
веками в общий центр стали падать.
И Вами та звезда была, и мною,
мы вместе не были и все же были рядом.
Тысячелетия прошли. Две капельки в тумане
остывших звезд на землю тихо пали,
и двух кристаллов огненные грани
лежали рядом, но одним не стали.
И, став людьми, из поколенья в поколенье
мы двигались, охвачены сомненьем,
и наши души странно уместили
историю Египта, Рима и России.
Припомните, как мы давно знакомы,
как бесконечно время позади -
наш космос заключен в пределы комнаты,
и солнце замуровано в груди.
А время бесконечно впереди,
и беспредельна сила притяженья,
и в вечной жизни вечных душ сближенье
без результата, без соединенья.

Имя на стекле

Я стану именем на инее в окне,
который был твоим дыханьем раньше,
и будет белая звезда гореть во мне,
хотя, конечно, не во мне - гораздо дальше.
А кто-то станет упрекать тебя - сотри,
побереги себя от посторонних взглядов.
Но ветви клена у меня внутри,
хотя, конечно, не внутри, а где-то рядом.
Потом холодная и долгая зима
построит мне узоров окруженье,
и будешь ты входить в меня сама,
хотя, конечно, не сама, а отраженье.
Ты подойдешь к окну легко, не торопясь,
чтоб, замерев, увидеть дом, сугробы, след,
ступени, комнату, а в комнате - себя,
хотя, конечно, только имя на стекле...

Шиповник

Пять веков картине:
городок старинный.
Помнишь, ты жила
когда-то в нем?
Прикоснись рукою
к дому над рекою,
где цветет шиповник
под окном.

Жаль,что ты меня не помнишь,
жаль, что ты меня не любишь
пять веков назад и пять вперед.
Пять столетий нас не будет,
пять раз вспомнишь, пять забудешь,
как шиповник под окном цветет.

Ты жила-грустила,
не меня любила,
думала о нем,
как обо мне.
Вижу, как под вечер
зажигаешь свечи,
как вздыхает тень твоя
в окне.

Пять веков картине:
городок старинный.
Помнишь, ты жила
когда-то в нем?
Ты жила-грустила,
навсегда забыла
то, что я шиповник
под окном.

* * *

Люблю твои глаза - они меня прощают
за прожитую жизнь, что сдуру расшвырял,
они меня хранят и снова обращают
в ту веру, что давно когда-то потерял.
Люблю твои глаза - они меня жалеют,
за то, что постарел, за то, что одинок.
Вот вся моя любовь - осенняя аллея,
где высохший листок я вырвал из-под ног.
И до сих пор держу, руками его грею,
скрываю от дождя, от ветра берегу, -
один из тех листков, что не нужны деревьям.
И мне он никчему, да бросить не могу.
Люблю твои глаза - они меня погубят.
В тот миг, когда душа рванется в небеса,
с трудом проговорят мертвеющие губы:
люблю твои глаза, люблю твои глаза.
Люблю твои глаза. Пусть будет так, как будет,
пусть за стеной поют чужие голоса.
Мне выпала судьба не худшая из судеб -
люблю твои глаза, люблю твои глаза.

Фантазия с падающей вилкой

Вот вилка падает, мол, женщина придет.
Я улыбаюсь от того, что не поверил.
В природе должен наступить переворот,
чтоб эта женщина коснулась этой двери,
рукой дрожащей дотянулась до звонка
и не нажала, а ударила два раза,
сразила взглядом, будто холодом клинка,
а следом бросила бессмысленную фразу.
Потом с намереньем пройти меня насквозь
проникла в комнату и, примостившись в кресле,
заговорила так, как будто ей пришлось
вчера родиться или только что воскреснуть.
И, оглядев мое жилище с высоты,
увы, никак не меньше птичьего полета,
ей до меня так захотелось снизойти
богиней, сосланной с Олимпа на болото.
Но вдруг заплакала и сделалась смешной,
такой беспомощной, влюбленной и любимой.
Жизнь - как прыжок из поднебесья затяжной:
или в объятия друг другу или мимо.
И мы в прыжке уже не чувствовали тел,
а прижимались все тесней к душе душою,
но я боялся, потому что не хотел
впервые в жизни ощутить ее чужою.
И шел на кухню, размышляя о своем,
и на двоих готовил крепкий черный кофе,
потом курил в окно и сквозь дверной проем
едва косился на ее античный профиль...
Но вилка падает, а не наоборот -
я нагибаюсь к ней и сам себя ругаю,
и улыбаюсь: разве женщина придет?
А если даже и придет - увы, другая.

* * *

Ах, осенняя блажь в середине весны!
Мокрый снег - на зеленые всходы.
Мы на ветер ворчим из холодной страны,
не прощая причуды погоды.
Вижу, в доме твоем запотело стекло
и мерцает огонь, как в тумане.
Ах, родная моя, знать, что в доме тепло -
исполненье желаний.
Но осенняя блажь в середине весны -
одиночество вместо свиданья.
В том, что я не приду, пусть не будет вины,
нет прощенья и нет оправданья.
Я по улицам мокрым брожу и курю,
кто же знает, что это такое!
Я немного на окна твои посмотрю
и спокоен, спокоен.
И сухую траву меж ладоней сотру,
будет нитей разрыв и сплетенье,
и весенняя блажь на осеннем ветру,
когда листья уже облетели.
Ах, родная, не будет судьбы поновей,
нам года не разбить на недели.
Это ветер, круживший в моей голове,
обернулся метелью.

ЗНАКИ ЗОДИАКА

Водолей

Ну что же, друг сердечный Водолей,
забыты позапрошлые страданья.
Куда важней на праздничном столе
подливки да карасики в сметане.
И, маслицем намазывая хлеб,
задуматься приятно на мгновенье,
что всякое скрещение судеб
кончается таким успокоеньем.
И кажется, что воля и покой
безволие и скуку одолели,
когда бы только не вода рекой,
что льется из кувшина Водолея.
И некогда тревожная молва
злых языков дразнить уже не будет,
навек растаяв, как во рту халва
смакующих поклонников и судей.
Представь себя античным божеством,
гостей располагая поудобней,
в конце концов сегодня торжество
и воздух пахнет зеленью и сдобой.
Какого бы ни стоило труда,
а все-таки душа переболеет.
Вот только б не задуматься, куда
течет вода по воле Водолея.
На новую ступенечку взойти -
еще полшага - и взлетишь как будто.
Взлетели бы, но после тридцати
уж не полета жаждешь, а уюта.
И легкий хмель, и вкусная еда,
и все-таки какая-то тревога.
Вот гость сказал: "Откуда здесь вода?"
Другой добавил: "Да, и очень много!"
Там высоко над нами - Водолей,
глаза поднявши разглядеть могли бы,
все льет и льет, воды не пожалев,
в аквариум с единственною Рыбой.

Рыбы

И аквариум растет даль за далью,
где-то рыбка там живет золотая.
Тает время на часах, плачет скрипка,
отраженье в небесах: золотая рыбка.
Я судьбу вам предскажу без ошибки,
не спугните лишь, прошу, эту рыбку.
Из окна я чуть дыша наблюдаю:
это чья-нибудь душа золотая.
Наша жизнь за годом год пролетает,
рыбка по небу плывет золотая.
Я люблю ее, люблю в этом мире зыбком,
оттого и не ловлю золотую рыбку.

Овен

Кто там? Кто над водной гладью,
не дождавшись света дня,
жертвенник из камня ладит
ради дыма и огня?
Пляшут отсверки и тени
в небесах и по волне,
меж диковинных растений
отражаются на дне.
Я постичь напрасно силюсь,
я безмолвием томлюсь.
Из Египта бог Озирис,
из Аккада бог Таммуз.
Овен, Овен - агнец Божий,
ангел Божий, изреки:
отчего ты платишь все же
за людские за грехи?
И выдерживают Пряхи
золотую нить руна.
Мы из праха, мы во прахе -
дважды видится Луна.
И летит пространство, ширясь,
и восходят, как пожар,
над страной Египет - Сириус,
над страной Аккад - Иштар.
Овен, Овен, Аве, Овен,
дай мне волос золотой!
О какой еще любови
изрекает Дух Святой?
Овен, Овен, грозным зраком,
кровью огненной гори...
Как из Знаков Зодиака
смотрят цифры - 33.

Телец

Сделай нам бога, Старец!
Мы на колени встанем.
Плачем в пустыне, плачем,
сделай - и мы попляшем.
Спляшем весенний танец.
Сделай нам бога, Старец!
Как ты его назвал:
Апис? Телец? Ваал?
Бог стоит на пьедестале:
голова как буква Алеф,
грудь-стена и ноги-башни -
бог-Телец идет по пашне.
Там, где он уронит семя,
и в пустыне можно сеять.
Обернется буква Гимел
плодородным нильским илом,
и взойдут сады и злаки
там, где бог поставит знаки.
Пусть летит в земное чрево
божье семя в праздник сева!
Пусть дарует плодородье
бог-Телец живой природе!
Нам на радость и на счастье
праздник сева - час зачатья.
Бог-Телец, пройди по пашне,
мы вокруг тебя попляшем,
будем петь и веселиться,
чтоб всему живому слиться
ради продолженья рода,
повторяясь год от года,
плоть земную ублажая -
будет осень с урожаем!

Сделай нам бога, Старец!
Мы на колени встанем.
Плачем в пустыне, плачем.
Сделай, и мы попляшем.

Близнецы

Спаси меня, Кастор!
Верни меня, Кастор,
из царства теней.
Ты слов не находишь за душу мою заступиться,
вкушая нектар у счастливых богов олимпийских,
и ночью светло тебе так, что не нужно огней.
А с этим лекарством
как вспомнить тебе обо мне?
Прости меня, Поллукс!
Храни меня, Поллукс,
от этих щедрот.
Мы в жизни иной, на земле, не об этом мечтали,
полгода пройдет, нас с тобой поменяют местами:
твой будет черед на Олимпе прожить целый год,
где небо как полость,
а царство Аида как грот.
Беда с близнецами: вскормленным одной пуповиной
как яблоко душу разъяли на две половины.
Смеясь и ликуя плоды обрывали с ветвей
и светом делились - померк, но в тени не светлей.
Спаси меня, Поллукс!
Верни меня, Поллукс,
из царства теней.
А впрочем, мертвы мы, и некуда нам торопиться.
Я счастлив, что ты пьешь нектар у богов олимпийских
и ночью светло тебе так, что не нужно огней.
Ты - северный полюс,
я - южный. Забудь обо мне!

Прости меня, Кастор!
Храни меня, Кастор,
от этих щедрот.
Не к чаше с нектаром - к тебе дотянуться устами.
Полгода пройдет, нас с тобой поменяют местами.
Но как без тебя на Олимпе прожить целый год?
И верить напрасно,
что вечность когда-то пройдет?
Беда с Близнецами: утрата, досада, обида -
всегда пребывать на Олимпе и в царстве Аида.
И тянутся в космос с земных полюсов два следа...
И Кастор и Поллукс, два брата, двойная звезда.
Спаси меня, Кастор!
Прости меня, Поллукс!
Спаси меня, Поллукс!
Прости меня, Кастор!

Рак

Я прощаю тебя потому, что созвездие Рак
пребывает на дне и лишиться опоры боится.
А в стихии воды надо прятаться, чтоб не двоиться.
Не таинственность в этих глазах, а скрываемый страх.
Обитателям воздуха, суши, огня обмануться легко,
потому что они в этих играх находят забаву.
Но когда пацаны на реке затевают облаву,
только водные знаки скорбят и жалеют его.
Вот созвездие Рак, что на Землю глядит с высоты,
и теряются все от его сегментарного взгляда,
и гадают века: что же в норах небесных он спрятал?
Потому что нет вещи таинственнее пустоты.
Там, где нет ничего, там легко возникает любое:
станут явью виденья, что жили в душе и в уме,
и не знаешь пределов, когда пребываешь во тьме,
без ответа любовь представляешь взаимной любовью.
Я прощаю тебя потому, что созвездие Рак
никогда и ни в чем не позволит тебе усомниться.
А Вселенная тоже в каком-то значеньи темница:
и глаза привыкают, и светлым становится мрак.
Обитателям разных миров, всем нам свыше стихия дана,
изливается тайна в июльскую ночь повсеместно
от созвездия Рак. Но поскольку у неба нет дна,
то над ним глубина остается ему неизвестна.

Лев

Есть то, что для меня недостижимо,
непостижимо моему уму.
К примеру, Лев, как будто нет режимов,
живущий так, как хочется ему.
Как можно избежать, не понимаю,
самокопательства в потоке бытия?
А он, едва родившись, принимает
Вселенную за собственное я.
То расширяться ей, то искривляться,
и только Льву доступно отчего.
Мы можем бунтовать, сопротивляться,
но пребываем в подданных его.
Я в этот мире с очень многим свыкся:
на плоскость-вечность пирамиды раскатать -
созвездие египетского сфинкса,
твоих загадок мне не разгадать.
И львиный рык, и многомерное молчанье,
и там, где ночь, там должен быть и день.
Тьму или свет Вселенной означает,
кто на Земле зовется Божья тень?

Я знаю, у кого вымаливать прощенье,
но гонится непостижимое за мной.
Нам сто сорок четыре воплощенья
отпущено, чтоб путь пройти земной.

Дева

А мне не быть с тобой и без тебя не быть.
Так воды от земли восходят к небу.
Любить мне не тебя, тебя мне не любить.
Рыбарь-пророк сегодня сушит невод.
Все прожитые дни, ответьте, где вы?
Но сколько днище лодки не смоли,
желанный берег мой в созвездьи Девы,
а это на другом краю Земли.
К тебе, земная твердь, и глина и гранит,
стекает вниз вода с небесной тверди.
Где нечего терять, там нечего хранить.
Нет жизни рыбарю, пророку - смерти.
Все прожитые дни, ответьте, где вы?
Но сколько днище лодки не смоли,
желанный берег мой в созвездьи Девы,
а это на другом краю Земли.
Вода стоит стеной - не высушить сетей,
и никуда не скрыться от злосчастья.
Не нам, рабам земли, растить чужих детей,
детей от непорочного зачатья.
Все прожитые дни, ответьте, где вы?
Но сколько днище лодки не смоли,
желанный берег мой в созвездьи Девы,
а это на другом краю Земли.
А мне не быть с тобой и без тебя не быть...

Весы

Умножая скорость мысли на двусмысленность косы,
отыскать на коромысле место точки постоянства.
Через дух вина и хлеба небо дарит нам Весы,
чтоб измерить Время и Пространство.
А в миру иные меры: граммы, метры и минуты
отражают все неверно, порождают только смуту.
Не творит дела земные невесомая душа.
Минут небеса иные, незабудки помянут нас -
ни креста, ни шалаша.
Из какой ты выпьешь чаши? Там окно, а здесь часы.
Надо видеть дно почаще, чтобы не было осадка.
Наши небыли и были лягут пылью на Весы;
время улетит в Пространство без остатка.
А в миру иные меры: деньги, слава, власть и сила-
ради отрицанья веры от рожденья до могилы.
Но окажется Весами невесомая душа,
и один под небесами крикнешь: "Господи, помилуй!
Ни креста, ни шалаша!"
Спорят чувства, спорят мысли в срок, отпущенный косой.
Или точкой коромысла станут Время и Пространство?
Или Слово не напрасно, и в созвездии Весов
будут воздавать по вере беспристрастно.

Скорпион

Брат Скорпион, откуда ты возник,
когда вода с огнем несовместимы?
И никуда не деться от возни
поблекших красок мировой холстины.
Нам испокон дарован дуализм
для подтвержденья цельности натуры,
и мы до сей поры не поддались
для задних лапок получать котурны.
Как обрести уверенность Стрельца,
чтоб равнодушием Весы уравновесить
и, оторвав ладони от лица,
увидеть то, что недостойно мести?
И вновь постичь вселенский проязык!
Кровь или яд течет в его основе?
Но только он способен прояснить,
кто перед кем в конце концов виновен.
Брат Скорпион, ты больше, чем двойник,
но не близнец, увы, не половина.
Нам на двоих один посмертный крик,
одна душа и даже пуповина.
Что мы с тобой среди иных планет,
как не пример безумия сраженья?
Мгновенно пропадающий предмет,
как только разобьется отраженье.
Пронаблюдав Вселенную в окно,
я там за ней твое увижу око
или свое? Не все ли нам равно!
Мы здесь вдвоем, но как нам одиноко.

Кто раньше крикнет - эхо или ты? -
Давно вопрос не логики, а веры.
И этот шар, пока мы не внутри,
неважно, как делить на полусферы.
Брат Скорпион, все краски бытия
в глазах друг друга мы перемешали,
и для того, чтобы убить тебя,
я отвернусь и сам себя ужалю.

Стрелец

Звездное небо в реке,
искры летят от литавр,
с новеньким луком в руке
на берег вышел Кентавр.
Из-под прищуренных век
рвется наружу огонь.
Выстрелит в ночь Человек
и на дыбы встанет конь.
Вскрикнет и с места в галоп
вслед за стрелою взлетит.
Сколько неведомых троп
будет на Млечном пути?
Сколько невидимых звезд?
Сколько непризванных душ?
Тех, что Харон перевез
после положенных служб.
Это такая игра
тем, кто себя не щадит:
в небе стрела, как игла -
ну-ка, попробуй, найди!
Ну-ка, стрелу догони
ту, что пустил наугад,
словно грядущие дни
ты захотел напугать.
И не привык отступать,
если в руке держишь лук.
Но не заметишь опять,
как перегонишь стрелу.
Там, у невидимых звезд
дальше как будто стена.
Так и пронижет насквозь
сердце твоя же стрела.

Видишь, что боги твои
не научились прощать.
И превращенья свои
снова придется начать,
словно душа обрела
путь, что неведом другим...
Чертит в пространстве стрела
лишь Зодиака круги.

Козерог

Наступит Новый год, насыплет снегу впрок,
и над Землей взойдет созвездье Козерог.
И нет ночи длинней, нет трепетней свечи,
дыханием теней колышутся лучи.
И снизойдет покой на землю с высоты
и золотой огонь Рождественской звезды,
пошлет любовь и хлеб созвездье Козерог,
скрещение судеб, сплетение дорог.
И ты к моей руке лишь руку протяни,
вблизи и вдалеке рассыпятся огни.
И да свершится то, что нам посулит рок!
Царит на Рождество созвездье Козерог.
Приходит Новый год, как будто наугад
дороги не найдет во времени назад.
И нет ночи длинней, а в полуночный час
от множества огней никто не видит нас.

1983, 1989-9О

АНТИЧНЫЕ ФРАГМЕНТЫ

Лабиринты

Зимою осень, осенью зима,
а мы случайно переплыли Лету,
и вот надгробий белые дома.
Есть только вход - на выходе запреты.
Уж раз мы здесь - пойдем искать Ахилла,
придется здешний соблюдать порядок.
Мы в дом вошли - Ахилл вошел в могилу,
а в результате оказались рядом.
И бесконечны эти лабиринты,
не потеряйте рук своих соседей,
не обманите, не предайте, не покиньте.
Кто нас спасет? Мы тонем в Лете.
Весною осень, осенью зима,
но и зимой не замерзает Лета
и подмывает белые дома,
и вот они уже плывут далеко где-то.
И над водой видны одни карнизы,
сидит Ахилл - душа неуязвима.
Мы в дом вошли, на жительство нет визы.
Плывут надгробия. Все мимо, мимо, мимо.
И бесконечны эти лабиринты,
не потеряйте рук своих соседей,
не обманите, не предайте, не покиньте.
Кто нас спасет? Мы тонем в Лете.

1978

Ответ из Рима

У нас тут ходит слух, что лето будет жарким,
а значит, отдыхать не стоит ехать к морю.
Что Август, что Июль - убытки, не подарки,
зато наверняка они войдут в историю.
А ты пиши стихи, а я безвестно кану,
но ни одна судьба не стоит сожаленья.
Куда мудрее жить подальше от вулкана,
который каждый миг способен к изверженью.
Конечно, вечный Рим и не такое помнит,
и только чудаки жалеют день вчерашний,
а ты, конечно, прав, я тоже это понял,
мирская суета не утоляет жажды.
К Отечеству любовь становится болезнью,
она терзает нас и явно, и незримо.
Но думаю, что здесь я все-таки полезней,
а значит, никогда я не уйду из Рима.
Что завтра - не узнать, а прошлого не жалко.
Не люди, так волна следы навеки смоет.
И август, как июль, конечно, будет жарким,
а значит, отдыхать не время ехать к морю.
Конечно, вечный Рим стоит себе, как прежде,
Конечно, вечный Рим как прежде миром вертит.
А римляне молчат. И в страхе и надежде
уже который год ждут Цезаревой смерти.

198О

Античная картинка

Танцует женщина, а бог
в лесу играет на свирели,
и в речке плещутся форели,
как сорванцы, у самых ног.
Какой блистательный пролог!
Танцует женщина беспечно,
и мир, зеленый, юный, вечный,
наполнен, словно винный рог.
И дух курится у лица
оливы, цитруса, аниса.
Восславим бога Диониса
как благодатного творца.
Ах, идиллический апрель!
Бог восседает над водою,
трясет козлиной бородою
и дует вежливо в свирель.
Туман, цветочная пыльца,
и обнаженная натура -
как будто белая скульптура
в грядущих парках и дворцах.
А меж дерев - и свет, и тень,
сатиры, нимфы и амуры,
и хоровод в овечьих шкурах
спешит с окрестных деревень.
Им дни иные не видны,
им не видать средь буйных танцев,
что на ахейцев и троянцев
давным-давно поделены.
И бог глядит со стороны,
как все уходит безвозвратно,
как мир становится театром -
театром будущей войны.

Эпикурейская песенка

Чтоб позабыть печаль и дать душе согреться,
вы воскресите древний дух эпикурейства
и, умоляю вас, не слушайте аскета,
который учит: наслажденье - это грех.
Нам надо лечь вокруг стола в красивых позах,
по кругу чашу с лепесками чайной розы,
и слово дать благословенному поэту -
пусть пояснит, насколько прав был древний грек.
Любое чувство, в нас возникшее священно,
когда его не доводить до пресыщенья,
когда ему ни в чем не создавать преграды,
когда постичь: не только вкусом сладок плод.
В нем аромат и легкость головокруженья,
в его срывании изящество движенья.
И все, чем души наши сказочно богаты,
тогда свободно проникает в нашу плоть.
И мудрость светится, как голая коленка,
что наслажденье не в цветах, а в их оттенках,
не в обнаженности - в отточенности чувства,
так от картины отличается эскиз.
И жизнь меняется легко, в одно мгновенье,
и сразу похоть обернется вдохновеньем,
и грех возводится на уровень искусства
так, что художники хватаются за кисть.
И мы ложимся вкруг стола в красивых позах,
и в чаше плавают бутоны чайной розы.
Ну и, конечно же, не слушаем аскета -
он не оценит прелесть линий и фигур.
И этот пир не превратится в вакханалью:
он идеален. Потому и нереален.
Ну а все то, что мог бы нам поэт поведать,
давным-давно поведал миру Эпикур.

И мы, поняв в своем движеньи по спирали,
что красота превыше всяческой морали -
ее, хотя бы отдаленное, явленье
нас окрыляет и уносит в высоту -
увы, привыкли к меду только с ложкой дегтя
и любим близость неукушенного локтя,
и заключенье таково, что, к сожаленью,
мы слишком поздно понимаем красоту.

Перечитывая Диогена

Там море цвета "жженая сиена",
а водоросли похожи на укроп.
Тот город называется Синоп,
обрекший на изгнанье Диогена.
Там солью разъедает воздух мглистый
трезубец Посейдона, порт и ростры,
и мост никак достать не может остров,
который носит имя Василиска.
Там из Египта краденые сфинксы,
зажав папирус в каменных когтях,
как в забытьи на согнутых локтях,
разгадки ищут собственным софизмам.
Там боги смотрят с каждого фасада,
а надписей истертых не прочесть.
Колонна подпирает небо в честь
очередной победы Александра.
Там всюду тень громадного собора,
а за спиною медный звон подков.
Там охраняют тишину садов
оград чугунных плавные узоры.
Там статуи охватывает трепет,
когда грозит пучиною борей
и делает убежищем царей
в тюрьму преобразованную крепость.
Там падаешь невольно на колени,
но святотатства не перебороть:
достоин благоденствия народ,
но не достоин собственных творений.
Бежать судьбы, содеять, испугаться,
бессмертный город обращая в тлен.
Но жителей Синопа Диоген
приговорил на месте оставаться.

1984

Река

Веками мы разделены рекой
и с берегов своих о чем-то спорим,
и, словно дети, видим реку морем,
хотя через ручей подать рукой.
Хотя через ручей перешагнуть,
мы по нему предпочитаем плавать.
Не дай же нам до срока, Боже правый,
в глубины ненароком заглянуть.
И, прикасаясь к таинству воды,
над ней склониться, мучаясь от жажды,
неутолимой оттого, что дважды
нам в эту реку не дано войти.
К чему смотреть, как на берег другой
ночами убегают наши тени,
минувшего разыгрывая сцены
и, зазывая, машут нам рукой.
Я с новой жаждой здешний воздух пью,
стою, себя за плечи обнимаю,
хотя давным-давно не понимаю,
с какого я вам берега пою.
И может быть, не я, а кто другой,
припомнивший одну из древних истин,
что лучше быть рабом в своей отчизне,
чем притворяться богом за рекой,
которая связала берега,
и голоса, как ветры из пустыни,
сойдутся где-то там посередине.
Спросите: что есть истина? - Река.
Но может, там, за этою рекой
мы обретаем и покой, и право.
Иначе для чего за переправу
платить, держа монетку за щекой.

1985

Кастальский ключ

На берегу Кастальского ручья
тебя приветствую, глядящего в поток,
а эта влага - благо, что ничья -
здесь каждый волен отхлебнуть глоток.
Оставь надежду жажду утолить -
любая капля умножает скорбь,
как будто воду кто-то посолил,
грозя безумьем тем, кто слишком скор.
Вот дар земли: на берегах лоза,
в ладонях хлеб, достойнейший из яств.
Нагнись к ручью, протри водой глаза -
увидишь мир страдающим от язв.
И руки сами тянутся к мечу
и в сердце пламень - правде послужить,
во благо людям, дело по плечу...
Но как заставишь их свободно жить?
Бежит ручей, меж берегов скользя.
Отпей глоток, как было решено.
И ты поймешь: все то, чего нельзя -
песчинка в том, что не запрещено.
Потом, бродя по этому песку,
по той земле, которая ничья,
несешь в себе великую тоску
и умножаешь влагой из ручья.
И никого с собою не зовешь,
Не предлагаешь эту воду пить,
не замечаешь, где и как живешь,
любя и то, чего нельзя любить,
как виноград, что тянется к ручью,
как жизнь из пыли, а живое - в пыль...
И я стою и эту воду пью,
все пью и пью, а будто бы не пил.

1986

Я ПОМНЮ ВАШИ ИМЕНА

* * *

В песках аравийских, в сирийской пустыне,
смиряя душевный недуг,
ушедших племен охраняя святыни,
доныне скитается Дух.
Он видывал земли египтян и персов,
он видел и Север, и Юг,
и небо внимало отчаянным жестам
молитвенно сложенных рук.
Он помнил его породившее племя,
трудов и страданий число,
его подхватило из вечности время
и вместе с собой понесло.
Он был императором, гнил в катакомбах,
водил караваны в Китай,
он шел по пустыне с пустою котомкой
и древние свитки читал,
он был трубадуром в зеленом и алом
и схимником в монастыре,
он был обвинен в изученьи каббалы,
судим и сожжен на костре.
Его избивали за страстные речи
владельцы дворцов и лачуг.
Никак не смиряется дух человечий,
доныне скитается Дух.
В песках аравийских, в сирийской пустыне,
в страданиях не огрубев,
ушедших племен охраняя святыни
и душу во мне и в тебе.

Башмачник, скрипач и портной

Скажи, отчего мне все время мерещится,
как будто живут за моею стеной
три добрых и очень смешных человечка:
башмачник, скрипач и портной?
Скажи, отчего весела их работа?
Пустой кошелек и желудок пустой.
Беседы за рюмкой ведут по субботам
башмачник, скрипач и портной.
О том, как прекрасно, что рвется одежда,
что вечного нет ничего под луной,
что людям нужны несомненно, как прежде,
башмачник, скрипач и портной.
Пусть время прошьет паутинками небо,
нет смысла искать смысл жизни земной,
пока есть работа и толика хлеба, -
решили башмачник, скрипач и портной,
что счастье не в том, чтоб набить свой желудок
и больше иметь, чем имеет другой...
Какие же все-таки странные люди
башмачник, скрипач и портной!
Каморки не очень уютного дома...
Неужто все беды прошли стороной?
Неужто не будет ни войн, ни погромов,
башмачник, скрипач и портной?

Бабий Яр

Мы живем в страшном мире, живем в страшном мире...
Мы живем в ожиданьи солдатского топота.
Нас застанут в постели ночью, сонными, теплыми,
и отправят за город, и зароют живыми.
По ночам перед сном проверяйте запоры
ваших замков и комнат, шалашей и берлог,
но, искрясь, как гроза, будут щелкать затворы.
Мы живем в ожиданьи - нас застанут врасплох.
Поведут, поведут мимо бань и аптек, и базаров,
мимо спящих домов, чей наступит черед через час,
по известной дороге к извечному Бабьему Яру,
где отчетливы стоны людей, проходивших до нас.
Наше место не здесь, наше место не в этих квартирах -
в них другие вернутся, вернутся другие к утру.
Наше место не здесь, оно там, оно в Бабьем Яру...
Мы живем в страшном мире, живем в страшном мире.

1978

* * *

Я помню Ваши имена,
ни одному не изменяю
и предков наших письмена
по одному запоминаю.
Хватило б сил из древних слов
сложить хоть пару верных строчек!
В наш век, и суетный, и склочный
и это сказочный улов.
Я сочиню Вам сто имен,
произнося, прикрою веки,
в святые книги всех племен
я каждое впишу навеки.
А настоящее скрывать
я буду ревностно и строго,
чтобы его, как имя Бога,
не смели люди называть.

198О

* * *

Да будет неподсуден непослушный,
когда придет в России черный год!
Достанут с запасных путей теплушки,
чтоб погрузить усталый мой народ
и выбросить туда, в чужие дали,
в чужие страны - к черту на рога,
раз вовремя домов не покидали,
как будто жизнь была не дорога.
Да будет неподкупен невиновный,
как на груди пришитая звезда!
Когда с железным скрежетом зубовным
погонят от перронов поезда,
разъединяя силу и бессилье,
огонь и камень, армию и сброд -
с народом, ожидающим Мессию,
идущий на распятие народ.
Да будет всем даровано прощенье,
а выжившим - прощение стократ!
Да будет наказанием прозренье
не ведавшим от века, что творят!
А ну-ка, выходи на перекличку
и не кручинься, - душу не убьют,
а плоти совершенно безразлично,
в какой земле найти себе приют.

УРОК ИСТОРИИ

Урок истории

Счастье - не счастье, а горе - не горе нам.
Ждем - не дождемся иной полосы,
тихо сидим на уроке истории
и поминутно глядим на часы.
Все непременно и все переменно,
все совершится в положенный срок.
Ждем перемены, мы ждем перемены -
надо когда-нибудь кончить урок.
Знания наши нам дорого стоили:
поочередно мы держим ответ.
Трудно сидеть на уроке истории -
сорок минут, как четыреста лет.
Знаем, что вызовут нас непременно,
строг наш учитель, как водится, строг.
Ждем перемены, мы ждем перемены,
только надежда у нас - на звонок.
Мы глубоко уважаем теории
и отличаем от этой не ту.
Но почему-то уроки истории
невмоготу нам, ну, невмоготу.
Здесь нам положено быть откровенными,
каждую лекцию знать на зубок,
ждем перемены, мы ждем перемены.
Что ж не звенишь ты, спаситель-звонок!
Зря мы, наверно, с учителем спорили -
наше грядущее на волоске.
Следует знать: на уроке истории
нас за провинности ставят к доске.
Классы другие придут нам на смену -
все совершится в положенный срок.
Ждем перемены, мы ждем перемены,
это еще не последний урок.

198О

* * *

Цивилизаций павших боги
тысячелетия во прахе дремлют.
Пытаются прошедшие эпохи
уйти как можно глубже в землю,
зарыться, чтобы не было их видно.
Ужасен лик, обезображенный грехами!
Векам минувшим нестерпимо стыдно
перед грядущими веками.
А мы повисли между будущим и прошлым,
упасть боимся и полет нам труден,
и будущее мы считаем ложью,
и слишком строго прошлое мы судим.
Ведем раскопки, словно следствие по делу
былых богов, пророков и героев.
Цивилизации бездушной тело
падет, как пали Карфаген и Троя,
и в землю спрячется - чтоб ничего не видно...
Ужасен лик, обезображенный грехами!
Нам тоже будет нестерпимо стыдно
перед грядущими веками.
Нас раскопают, а потом напишут,
что жили, мол, терпели мрак и страх
и, как во все века, топтали ближних
и ставили богов на площадях.

1978

Посвящение поэтам ХIХ века

Как сквозь стены голос ваш проник,
русские опальные поэты,
книги оставлявшие посмертно
или не оставившие книг?
Как обыкновенные слова
заперли в жандармском протоколе,
а они вдруг время прокололи,
как булыжник горькая трава?
Или изменился этот мир?
Все, что раньше было под запретом
ныне перестало быть предметом
прежних дум, элегий и сатир?
Или после тягостных веков,
век настал, когда поэтов любят?
Неужели нынешние люди
жизнь не представляют без стихов?
Если б жить вам выпало сейчас,
чем бы обернулась вам опала -
этот первый камень пьедестала -
возвели бы вновь посмертно вас?
Круг свободомыслящих детей,
миру остальному непричастных,
вечно порождавших зависть власти,
не владевшей душами людей.

1982

Декабристам

Письмо читаю между строк;
то, чего не было, то было:
Владимирка, потом острог
и поселение в Сибири.
И дверь вот-вот слетит с петель...
В разгаре бал, в разгаре лето.
И веер бабочкой влетел
в чуть слышные стихи поэта.
Чеканил шаг гвардейский полк.
Париж, мундиры, император.
Сибирь, Владимирка, острог...
Кареты съехались к театру.
Оркестр. Все встали. Он вошел.
Крест на груди... И в поле крест.
И след снежком припорошен.
Беседа, обыск и арест.
Дуэльный выстрел. Пуля в грудь.
И снова бал, рояль и свечи.
"Когда? Когда?!" - когда-нибудь.
Быть может, нынче, нынче вечером.
Крик. Поцелуй. Бокал вина.
Соленый хлеб. Кирка. Могила.
Крест. Тишина. Портрет. Война.
Суд. Император... Было? Было!
В чугунных кандалах дорог
Россия ко всему готова.
Опять на станции почтовой
письмо читаю между строк.
Сибирь. Владимирка. Острог.

1977

Осенний лист

Декабристам

Осенний лист кружился над дорогой
и прилипал к разбухшей колее.
Далекий лес был контуром острога -
пристанищем последним на Земле.
И ветер рвал намокшие рубахи,
грозил и плакал, и стихал вдали.
Войны минувшей храбрые рубаки
покорно шли туда, куда вели.
А вслед колокола заголосили,
и чьи-то руки рисовали крест...
Владимир, Нижний, Омск - лишь пол-России,
лишь полпути до самых райских мест.
И что вам в этом звоне колокольном -
кандальный звон звучит куда слышней.
У памяти России богомольной
один исход - топить себя в вине,
тасуя страсти, восхваляя факты,
любуясь исторической канвой.
Навеки виноваты перед властью,
равны и арестанты, и конвой...

Давным-давно не гонят по этапу,
иной теперь порядок на Земле.
Осенний лист, тщедушный, хрупкий, слабый,
все так же прилипает к колее.

198О

Про маленьких людей

Разбив народ на маленьких людей,
да так, что не поместится душа,
когда-то похороненный злодей
не заплатил Харону ни гроша.
И тень его вернулась в этот мир
и заселила каждый кабинет, -
мир, переоборудованный в тир,
где все живут с мишенью на спине.
Но до чего приятно сознавать:
я маленький, в меня не попадешь.
Не больше мыши. Век бы так сновать,
но цель моя стать маленьким, как вошь.
А там еще, глядишь, и доживу,
глядишь, до лучших дотяну времен:
прикормят, приоденут, призовут,
рукой под козырек, а душу - вон!
И вот уже ведут меня в Эдем,
и вот народ выходит на поклон.
Мы, маленькие, быстро в рост идем,
в нас, в маленьких, сидит Наполеон.
И вот уже, и вот уже я вождь
и тенью заполняю кабинет.
Попробуйте скажите, что я вошь!
Пока что вы - с мишенью на спине.
Пока в стране не отменяют тир,
оставив шанс, чтоб уцелеть в огне,
особенно прекрасен этот мир,
пока живешь с мишенью на спине.
И ничего на свете не грозит,
ни от каких возвышенных идей,
пока моя держава состоит
из маленьких, из маленьких людей...

1988

* * *

Христа распяли на оконной раме.
Иуда удавился на кровати.
На кухне газом отравился Павел,
И димедролом отравился Петр.
Сжигали в крематориях пророков.
Кололи инсулин евангелистам.
Была стерилизована Мадонна.
Кого распяли в древней Иудее?

1978

А время нас считало

А.Ткачеву

А время нас считало, пересчитывало,
и пальцев на руках ему хватало.
И приговоры наскоро зачитывало -
скажи спасибо, друг, за то, что мало.
Потом опять считало, пересчитывало,
на полную катушку набавляло.
На что оно, проклятое, рассчитывало,
ведь пальцев на руках ему хватало?
А мы в строю стояли неприкаянные,
оно на нас кричало: "Окаянные!" -
и дожидалось нашего раска-я-ни-я,
желая нас увидеть покаянными.
Потом опять считало, пересчитывало
и просьбы о пощаде ожидало,
и приговоры наскоро зачитывало,
и пальцы на руках освобождало.

198О

* * *

В тумане алкогольном,
куда бредешь, поэт? -
В карманах по глаголу,
а спичек нет, как нет.
А здесь тебя не ждали,
пока ты пил и пел,
сердца пообжигали,
что разум закипел.
Что разум закипел.
Оставь стихи и речи,
покуда ты не бит.
Поэт, молчи о вечном, -
нас заедает быт,
и ничего хорошего
на нонешний денек,
вот разве у прохожего
найдется огонек.
Найдется огонек.
Но до чего ж не просто
сегодня прикурить!
То гаснет папироса,
то спичка не горит.
Поэт, ты шел бы лучше,
куда глядят глаза, -
здесь никого не слушают,
всем хочется сказать.
Всем хочется сказать!
А ты все с этим пламенем
не справишься никак,
все камень бьешь о камень,
да отсырел табак.
У всякого поэта
глагол - свинец и ртуть -
как дуло пистолета
поместится во рту.

Чертово колесо

Крутит чертик колесо
без оклада, без обеда.
Пыль дорожная в лицо,
люди едут-едут-едут
и спешат. В конце концов
неужели не успеют?
Чертик крутит колесо
все быстрее и быстрее.
Шляпки, галстуки, пальто,
трубки, петли, сигареты,
поменяли на авто
тихоходные кареты,
лишь вплетается в висок
голубая паутинка.
Чертик крутит колесо -
патефонную пластинку.
Но какой-то там вальсок
не подходит к ритму жизни,
чертик крутит колесо
часового механизма.
Полоса за полосой -
чехарда зимы и лета,
покатилась колесом
тихоходная планета.
И летят, летят в лицо
плач, улыбки, перепалки -
чертик крутит колесо
в каждом парке, в каждом парке.
А душа, в конце концов,
ничего уже не стоит.
Крутит чертик колесо
человеческой истории.

1983

КОГДА ГОРИТ ОГОНЬ

Когда горит огонь,
ночь зимняя длинна.
И мы, ладонь в ладонь,
присядем у огня,
и, кажется, не будет дня,
а ты не покидай меня,
пока горит огонь.
Пока горит огонь,
присядем у огня,
и ты не покидай меня,
пока горит огонь.
Когда горит огонь
и полночь на часах,
попробуй только тронь
огонь в твоих глазах.
Ты не покинь меня в сердцах
и на земле, и в небесах,
пока горит огонь.
Пока горит огонь,
огонь в твоих глазах,
и на земле, и в небесах,
пока горит огонь.
Когда горит огонь,
и в окна дышит снег,
как белокрылый конь,
что стережет ночлег.
Останься, добрый человек,
не покидай меня вовек,
пока горит огонь.
Пока горит огонь,
и в окна дышит снег,
останься, добрый человек,
пока горит огонь.

МИКРОСКОПИЧЕСКАЯ ПРОЗА

* * *

... И в наступившей тишине стали слышны голоса тех, кто продолжал говорить...
Телохранители Цезаря затыкали им рты, выдирали из толпы, бичевали и вешали на сколоченных наспех крестах. А тем, кто не замолкал, протыкали горло, и кровавые брызги несли последние слова их уже лишенными звука. Потом Цезарь велел казнить каждого десятого из слушавших и повторить экзекуцию трижды и только после этого пригласил оставшихся к столу, где постепенно начиналось веселье, в самом разгаре которого Цезарь поднялся с наполненной до краев чашей.
... И в наступившей тишине стали слышны голоса тех, кто продолжал говорить...

* * *

... И понял я разумом по прочтении Книг, что в Учение проникли и культ ханаанейского Ваала, воплощенный в Боге-Отце, и арамейский культ Таммуза - Адониса, воплощенный в сыне, и иудейский культ Ягве - Дух Святой. Воистину глас Божий разливается в космосе и ему откликается каждая живая душа человеческая подобно струне. Мы грешим - и заглушаем ее. Мы мудрствуем и заглушаем ее, зная, что каждый поступок и помысел чист и угоден Господу только тогда, когда продлевает звучанье струны. И разум наш только тогда мудрость, когда исходит от звучания, ибо не зазвучит струна по воле разума, но от гласа Божьего.
Воистину воскрес Иисус, ибо явился во Истину, что Бог есмь Любовь.

* * *

"В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет," - так начинается Ветхий Завет.
"В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог," - так начинается Новый завет, Евангелие от Иоанна.
Согласно одному из учений древней Индии, когда просыпается Дух Божий, и бесконечность, собранная в точке, начинает расширяться, впереди идет Логос или Слово.
"Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно," - одна из заповедей Ветхого и Нового заветов.
Древние иудеи, а потом и христиане, никогда не произносили имени Бога. Существует предание, согласно которому они и вовсе не знали настоящего имени Бога, которое зашифровано в одной из Священных книг.
Современные исследователи Библии считают, что им известно секретное для древних иудеев имя Бога и называют Его - Ягве.
Они заблуждаются, ибо не знают языка, на котором говорил Господь с Моисеем и забывают о той беспредельной силе, которая заключена в истинном имени Бога, означающем: "Да будет Свет!"

* * *

Любимый тезис царя Соломона, начертанный на внешней стороне его древнего перстня "Все проходит", мог бы быть поколеблен изречением жившего несколько веков спустя Гераклита: "Все течет, все изменяется". Это изречение заставило бы царя Соломона снять перстень и увидеть надпись на внутренней стороне кольца: "Пройдет и это!"

* * *

Возлюби ближнего своего как самого себя.
Возлюби ближнего своего более, чем самого себя.
От любви до ненависти один шаг.

* * *

Чистый лист бумаги, как та самая бездна, над которой носился Дух Божий, не решаясь написать первое Слово.

* * *

На самом деле девять десятых прозаических произведений страшно назойливы: будто ходит кто-то за тобой по пятам и безумолку болтает, болтает, болтает...

* * *

Назначение Поэзии, быть может, всего только в том, чтобы сохранить язык. Когда Поэзия станет не нужна, и Поэты перестанут являться миру, язык начнет отмирать, а человечество лишаться дара речи, пока не превратится в животных.

* * *

Самовыражение равно личности, творчество же превосходит личность автора. Мир, созданный Богом превосходит личность Творца, или Вселенная создана не Богом, или Бог не является личностью, что справедливо. Падаю ниц перед тобой, Библия!

* * *

Может быть, весь человеческий мир висит, как на ниточке, на одной-единственной интонации: "Это сделал я!" И, несмотря на порядок слов, интонация ставит "Я" на первое место, а "это", совершенное, на второе. "Что я наделал!" Интонация выпячивает "ЧТО", наделанное, и прячет "я", просит снисхождения, прощения, кричит: "Не - я!" И стоит только поменять эти интонации местами, чтобы получить совсем другой мир, другое человечество, другое Все.

РОМАНТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

Она считает, что мы с ней старые и близкие друзья. Я думаю, что мы не более, чем давние знакомые. К тому же между нами ничего не было. Мы сидим с ней за чашечкой кофе и ведем беседу о том о сем, не трогающую ни ума ни сердца, от которой покойно на душе, пока не становится скучно. Слава богу, видимся мы не часто. И я замечаю, какие следы от встречи к встрече оставляет на ее лице время. А потом вдруг отчетливо представляю, куда ведут эти перемены и каким с годами станет ее лицо. И вот мы сидим за чашечкой сильно разбавленного кофе, два старых человека, беседуем, и она постоянно сбивается на то, как она спала со мной и как это было прекрасно. Но я-то знаю, что между нами ничего не было. Но киваю, чтобы не обидеть ее тем, что запамятовал о таком важном событии. Или я уже настолько стар, что и в самом деле запамятовал? Меня начинают терзать сомнения. И я сбегаю назад, в сегодня, где твердо знаю, что ничего не было. Впрочем, у нас еще есть время.

ПИГМАЛИОН

Был ли счастлив Пигмалион от того, что до последнего вдоха рядом с ним была ожившая Галатея, а не ее статуя? Если не верить в чудеса древних мифов - был. Разумеется, если не верить в чудеса, никакого оживления не было. Вдохновленный любовью мастер сотворил совершенство, и весь город спешил к нему в мастерскую, чтобы взглянуть на статую. И для Пигмалиона его произведение постепенно затмило образ той, благодаря кому оно возникло. Он больше не тосковал по далекой возлюбленной: ему было достаточно видеть в доме статую. И он подолгу любовался ею. А люди решили, что мастер влюбился в скульптуру, мечтает оживить ее и молит о том Афродиту. И полетел слух о безумии Пигмалиона.
Этот ли слух или долгое отсутствие возлюбленного - так ли уж это важно, что привело настоящую Галатею к дому скульптора. Было новолуние. Девушка долго не решалась войти, а когда вошла, застала Пигмалиона перед статуей, в которой узнала себя. Любовь к Пигмалиону или ревность, или древний инстинкт утверждения живого над мертвым, но Галатея взяла мастера за руки и повела на ложе... А утром она разбила соперницу и вышла вон.
Однако далеко ей уйти не пришлось. Первый же встречный закричал: "Слава Афродите!" И вскоре шумная толпа привела Галатею обратно, в дом Пигмалиона. И она осталась.
Так родился миф, согласно которому скульптор Пигмалион женился на ожившей статуе Галатеи. Каждое утро Галатея разбивала то, что лепил ее муж накануне. В конце концов Пигмалион смирился, оставил скульптуру и занялся полезным ремеслом. Они нарожали детей, окончательно утвердив живое над мертвым. И, хотя уже через несколько лет в Галатее нельзя было узнать ожившую статую, Пигмалион был счастлив, если верить мифам, конечно.
Но если верить мифам, все оказывается куда сложнее, ибо, увлекаясь красотой того, что произошло, мы никогда не задумываемся о том, как же это происходило. Если верить мифам, образ Галатеи был рожден исключительно фантазией Пигмалиона и, создавая в камне свой идеал женщины, скульптор не пользовался услугами натурщиц. Иначе бы непременно объявились претендентки на ту или иную часть тела статуи, которая, казалось, вот-вот оживет, и от нее трудно было отвести взгляд, чтобы не пропустить это мгновение.
"Как живая!" - сказали люди Пигмалиону. А он проклял их и обозвал слепцами, не способными отличить живого от мертвого. "Она живая, живая, живая..." - повторял скульптор, ибо не просто статую создавал на сей раз великий скульптор Пигмалион, а живую статую. И люди ушли, покачивая головами. А Пигмалион остался ждать, когда статуя начнет двигаться и разговаривать.
Согласно мифу над ним сжалилась богиня любви Афродита. Однако совершенно умалчивается, как к этому отнесся бог Апполон. Вряд ли ему пришлось по вкусу, что у него отнимают то, что по праву должно принадлежать искусству. Так или иначе Афродита оживил а статую к великой радости Пигмалиона и изумлению людей.
Но какова же оказалась живая Галатея? Скульптор, желая придать камню пластичность женской плоти, вынужден был нарушать пропорции, и ожившая Галатея страдала хромотой и косоглазием. Подолгу любуясь статуей, Пигмалион иногда разговаривал с ней, слышал воображаемые ответы, которые всегда были ему по душе. Нрав Галатеи не имел ничего общего с образом, придуманным художником. Характер ее был тверд, как камень. Двигалась она медленно и лениво. Говорила низким утробным голосом. При этом она ощущала себя не столько женщиной, сколько произведением искусства: она не признавала ничьей земной власти над собой и в то же время принадлежала каждому. Кроме того, она при всяком удобном случае служила в храме Афродиты, раз уж ей не удалось, как статуе, служить в храме Аполлона.
Пигмалион быстро старел, внешность Галатеи нисколько не менялась. Пигмалион старался не отпускать Галатею ни на шаг, он ходил за нею по пятам и не переставал любоваться совершенством своей работы. Разумеется, он забросил занятия скульптурой, хотя Галатея настаивала на том, чтобы он продолжал работать. Особенно ей хотелось, чтобы он вылепил ей детей и оживил их. Кроме того, было бы неплохо, считала Галатея, если бы Пигмалион изобразил в камне и оживил свою собственную статую, разумееется, помоложе, повыше, покрепче и так далее. В общем, жили они счастливо и умерли в один день.
Миф умалчивает обо всем этом. Кто же станет излишними подробностями портить красоту мифа? Но самое главное, и это видел каждый, Пигмалион безумно любил Галатею, если верить мифам, конечно.
А как было на самом деле? Ведь то, что осталось от великого скульптора Пигмалиона, вовсе не плоды его искусства, а всего лишь миф. Да и тот могла выдумать Галатея.